Кун Габриэль, Что случилось с веком анархизма?
{Эссе Габриэля Куна и ответ на него Андрея Грубачича, в которых обсуждается статья Грубачича и Гребера «Анархизм или Революционное движение двадцать первого века».
Перевод Gabriel Kuhn, What Happened to the Anarchist Century?}
Кун Габриэль, Что случилось с веком анархизма?
15 февраля 2021
Это эссе было написано в необычный момент времени. В нём я возвращаюсь к статье 2004 года, написанной Андреем Грубачичем и Дэвидом Гребером, «Анархизм или Революционное движение двадцать первого века» {Andrej Grubacic & David Graeber, «Anarchism, Or The Revolutionary Movement Of The Twenty-first Century»}. Впервые я задумал его написать летом 2020 года. В сентябре того же года Дэвид Гребер скончался. Как и для многих, эта новость вызвала у меня шок. Почти готовое эссе превратилось из попытки вовлечь в дискуссию двух важных авторов-анархистов в попытку выразить дань уважения одному из них. Я знаю, как сильно Дэвид Гребер любил обсуждать вопросы, которые были ему дороги. Мы впервые познакомились, когда я перевел на немецкий язык его широко читаемое эссе «Новые анархисты» {« The New Anarchists»}.
Статья «Анархизм или Революционное движение двадцать первого века», опубликованная на сайте ZNet, выражала оптимизм анархистов той эпохи, как мало кто другой. Вместе с «Новыми анархистами» она вдохновила целое поколение активистов. Грубачич и Гребер закончили статью утверждением, что «век анархизма только начался». С тех пор я постоянно думаю об этом прогнозе. Сейчас, спустя двадцать лет, кажется, стоит посмотреть, насколько многое из этого все еще остается верным.
Суть аргумента Грубачича и Гребера заключалась в том, что «глобальное революционное движение 21-го века будет движением, ведущим свои истоки не от марксистской традиции, или детально описанного социализма, но от анархизма.» Марксистские подходы к улучшению мир казались дискредитированными, в то время как «анархистские идеи и принципы создают новые радикальные мечты и образы.» Согласно Грубачичу и Греберу, революционный метод нацеливался «не на захват государственной власти, а на разоблачение, делегитимизацию и разрушение механизмов управления, отвоевывая и постоянно расширяя автономные пространства с совместным управлением».
Понимание революции как процесса, который делает государство полым, а не атакует его, не характерно для анархического движения как такового. Исторической фигурой, представившей его наиболее ярко, был немецкий анархист Густав Ландауэр. Ландауэр предлагал строить анархическое общество на основе автономных коммун и кооперативов. Просто атаковать государство было безнадежным делом. Ландауэр известен цитатой о государстве как «социальных отношениях». Полностью она звучит так: «Стол можно опрокинуть и окно разбить. Однако те, кто верят, что государство — это тоже вещь или фетиш, который можно опрокинуть или разбить, — софисты и верующие в Слово. Государство есть общественное отношение; определенный способ отношения людей друг к другу. Его можно разрушить, создав новые социальные отношения; т. е. людьми, относящимися друг к другу по-другому».
Это прекрасная идея. Но осуществимо ли она? Автономные коммуны и кооперативы возникали и исчезали на протяжении как минимум 150 лет, не представляя существенной угрозы для государства. Как только они становятся слишком неудобными, они тем или иным образом интегрируются — или просто уничтожаются.
В 2004 году Грубачич и Гребер, похоже, верили, что «движение движений», к активным участникам которого они себя относили, будет достаточно сильным, чтобы сделать возможной революционную политику в духе Ландауэра. «Основными принципами», которые Грубачич и Гребер определили для движения движений, были «децентрализация, добровольное объединение, взаимопомощь, сетевая модель, и, прежде всего, отрицание любой идеи оправдывающей средства, отказ от идеи, что дело революционера — отобрать власть у государства, и затем, навязать свою точку зрения силой оружия.»
Можно утверждать, что эти основные принципы живут и здравствуют в общественных движениях. Они характеризуют не только движение «Захвати Уолл-Стрит» (в котором Дэвид Гребер был влиятельной фигурой, хотя, конечно, не «лидером»), а также многочисленные подобные волнения в 2011 году, они также находят свое выражение в нынешних протестных движениях, таких как «Пятницы ради будущего» {Fridays for Future} и «Черные жизни важны» {Black Lives Matter}. Многие из сегодняшних активистов согласятся с тем, что, как выразился Дэвид Грэбер в «Новых анархистах», политическая активность означает «создание и введение в действие горизонтальных сетей вместо вертикальных структур, наподобие государств, партий или корпораций; сетей, основанных на принципах децентрализации, демократии неиерархического консенсуса.» Догматические левые течения почти исчезли. Термин «сталинист» может до сих пор использоваться в сектантской борьбе, но настоящие сталинисты немногочисленны и редки.
Вопрос, конечно, в том, приблизили ли нас эти твердые активистские принципы к лучшему или даже к анархическому обществу. Общественные движения во всем мире сохранились и в последнее время усилились. Во многих странах достигнут прогресс в отношении прав ЛГБТК, расового и сексуального угнетения и экономической несправедливости. Однако общая картина отнюдь не обнадеживает. Господствует неолиберализм; монополистический капитализм усиливает свои позиции; разрыв между богатыми и бедными увеличивается; слежка превзошла оруэлловский уровень; фашизм поднимает свою уродливую голову; и мир находится на грани экологического коллапса. Требование общественными движениями радикальных перемен зачастую претворяется в жизнь реакционерами, а не прогрессистами. Если левые и добились какого-то прогресса, то это в форме социалистического популизма, впаривающего возможность возрождения государства всеобщего благосостояния. Анархия? Едва ли.
Понимание революции может быть центральным. В статье «Анархизм или Революционное движение 21-го века» Грубачич и Гребер говорят о революции не как о «некоем великом апокалиптическом моменте, как штурме некоего глобального эквивалента Зимнего Дворца», а как об «очень долгом процессе, продолжающемся большую часть человеческой истории». Звучит прекрасно, пока кто-нибудь не задается вопросом, действительно ли это значимый способ говорить о революции. Не является ли это, скорее, описанием «эволюции», практическим политическим выражением которой является реформизм?
Само по себе это не является критикой. Если действительно можно добиться прогресса без апокалиптических моментов, было бы глупо их провоцировать. Отважиться на беспорядки и кровопролитие только ради удовлетворения радикального самовоображения — это худшее проявление революционной политики. Но есть ли у нас прогресс?
С тех пор, как была опубликована статья «Анархизм или Революционное движение двадцать первого века», движение движений, с которым Грубачич и Гребер связывали свои революционные надежды, подверглось серьезной критике со стороны бывших сторонников. Ярким примером служит атака Дж. Муфавад-Поля {J. Moufawad-Paul} на «движентизм» {«movementism»}, начатая в книге 2014 года «Коммунистическая необходимость» {«The Communist Necessity»}. Муфавад-Поль описывает «движентизм» как «предположение о том, что определенные социальные движения, иногда разделенные по признакам идентичности или интересам, могут достичь критической массы и вместе, без всякой ленинской чепухи, покончить с капитализмом.» В его глазах идея о том, что эти движения «через какой-то необъяснимый механизм объединения … создают революционную критическую массу в какой-то точке далекого горизонта», бесполезна.
Как я изложил в обзоре книги «Коммунистическая необходимость» под названием «Сапатисты против Сияющего пути», я не согласен с решениями, предложенными Муфавадом-Полем, который симпатизирует и поддерживает маоистскую Революционную коммунистическую партию Канады. Однако его критика движентизма, которую он связывает с «нормативным анархизмом» (по сути, некритическое принятие принципов, изложенных Грубачичем и Гребером), задевает за живое.
В целом, историческое влияние анархизма было гораздо большим, чем часто предполагалось, даже самими анархистами. С эволюционной точки зрения анархизм имел большое значение. Восьмичасовой рабочий день, свобода слова, антивоенное движение, право на аборт, защита прав ЛГБТК, антиавторитарная педагогика, веганство — когда-то в авангарде всех этих направлений борьбы шли анархисты. Но изменения, которые они помогли вызвать, в основном производились в виде реформ в капиталистическом национальном государстве. У анархизма были периоды, когда он влиял на общество в целом, но все они были в условиях войны, и ни один из них не длился более пары лет. Хотя реформистское наследие анархизма сильно, его революционное наследие слабо.
Анархисты любят винить в своих неудачах безжалостность капиталистов и их приспешников — или предательство марксистов. Верно и то, и другое, но это не является достаточным объяснением негативного революционного опыта анархизма. Важным фактором является то, что анархисты — по благородным причинам — отказываются взять на себя роль, которую часто требуют революционные события. В статье 1872 года Фридрих Энгельс писал о своих современниках-анархистах: «Видали ли они когда-нибудь революцию, эти господа? Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков и пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных.»
Анархист не может согласиться с таким понятием революции, не переставая быть анархистом. Но и анархист не может лишить понятие революции всего революционного содержания, не переставая быть революционером. Если анархисты хотят быть революционерами, им необходимо представить модели революции, отличные от ленинской, но более содержательные, чем надежда на некое историческое волшебство. (Я подробно останавливаюсь на этом в эссе «Революция — это больше, чем слово: Двадцать три тезиса об анархизме».)
Я не думаю, что революции должны быть «апокалиптическими моментами». Но я также не думаю, что радикальное преобразование общества может пройти без значительных переломов. Они не принесут нам справедливости и свободы в одночасье, но они могут коренным образом изменить политическую арену и открыть окна возможностей.
Любопытно, что анархисты, в том числе многие из поколения «движения движений», в последнее десятилетие с большим волнением следили за событиями в Курдистане. Курдское освободительное движение больше не борется за независимое национальное государство, а за «демократический конфедерализм». Много говорилось о влиянии Мюррея Букчина на Абдуллу Оджалана, о системе советов и критике патриархата. Тем не менее, курдское освободительное движение придерживается идей, без которых «движенческие» анархисты считали, что могут обойтись: партий, кадров, стратегии и большой теории. Я не думаю, что это совпадение.
Неужели мы живем в анархическом веке? Я не уверен. Влияние антиавторитарных идей на общественные движения было отнюдь не отрицательное. Оно сделало общественные движения более разнообразными и творческими, поставило под сомнение внутренние властные структуры и подчеркнуло важность самостоятельности. Тем не менее, есть причины, по которым многие политические деятели, разделяющие эти базовые элементы, не принимают анархизм. Причины могут быть культурными или идеологическими. Я уверен, что можно было бы привести множество академических аргументов в пользу того, почему политику этих деятелей все еще можно назвать анархической, но это довольно бессмысленное занятие. Аналитическая категоризация может иметь место, но с политической точки зрения бесполезна. Политическая сила термина исходит из его применения. Некому применить, нету силы.
Самоидентифицированные анархисты и анархические организации по-прежнему важны. Анархические идеи нужно поддерживать, развивать и оттачивать. Ими смогут воспользоваться революционные движения и общества вне государства и мира капитала.
Анархисты, по всей вероятности, не возглавят революцию ни в ближайшем будущем, ни когда-либо, учитывая парадокс, заложенный в самой идее. Но, будучи надежными и преданными товарищами других прогрессивных революционеров, они могут сыграть решающую роль. Двадцать первый век предоставляет нам еще восемьдесят лет. Этого времени достаточно, чтобы сделать мир лучше — анархическим или нет
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Ответ Андрея Грубачича на статью «Что случилось с веком анархизма?».
Спасибо, Габриэль. Это горько-сладкая возможность вернуться к той статье.
Мы хотели привести два общих аргумента.
Во-первых, история анархизма разворачивалась в два периода: до 1917 года (для Дэвида; до 1936 года, по моей оценке), и после 1989 года (для Дэвида; после 1968 года, по моему мнению). В оба этих момента анархизм был господствующей революционной тенденцией и повстанческим общим чувством эпохи.
На мой взгляд, это совпало с более крупными глобальными экономическими процессами или двумя разными периодами «глобализации»: конец XIX века и конец ХХ века; у Дэвида это совпало с окончанием мировых войн.
Во-вторых, анархисты нового революционного века отличаются от анархистов-иммигрантов из рабочего класса времен революционного синдикализма. Новые анархисты не были членами анархических профсоюзов или даже формальных анархических организаций. Были созданы новые формы анархических организаций (студенческие аффинити-группы, антиглобалистские сети/саммиты в 1990-х годах, а затем глобальное движение массовых народных собраний 2011 года). Повстанческий здравый смысл включал в себя все перечисленные вами элементы: антигосударственничество, взаимопомощь, отказ от бюрократического социализма.
Наше эссе встретило много недопонимания. Классические анархисты, традиционалисты, восприняли это как призыв к оружию. Они были очень расстроены. Анархисты с прописной буквы «а» (думаю, в этом эссе мы впервые использовали этот термин) восприняли это как явное одобрение того, что вы называете движенческими практиками. Более чувствительные люди истолковали это, как нашу анархическую попытку «колонизировать» движения в Аргентине или Чьяпасе. Мы никогда не собирались делать ничего из этого. Что мы хотели сделать, так это предложить один взгляд на революционный мир в тот момент времени. Мы, конечно, не были против видения и теории.
Я не настолько убежден в том различии, которое вы проводите. Есть причина, по которой Дэвид и я провели последние десять лет, организуя курдское освободительное движение (все это время с членскими билетами Индустриальных рабочих мира в карманах). Анархизм — это повстанческий современный здравый смысл, к большому разочарованию экологических и неэкологических ленинцев. На самом деле, настолько, что даже бывший маоистский партизан из курдских гор был вынужден «открыть» анархическую политику. Я был свидетелем внутренней трансформации этого движения. Это настоящая и искренняя внутренняя борьба. Это не стратегический маневр. Когда я приехал в Рожаву, я был поражен. Либертарный социализм курдов является непоказушным.
Это то, что мы хотели сказать, я думаю, больше всего: революционный потенциал скрыт не в общем интеллекте компьютерщиков или когнитивном капитализме Негри (мы написали это уже после публикации «Империи»), а в этих импровизированных пространствах по краям капитализма. Однако эти пространства не являются экзотически нетронутыми, а находятся в активной связи с движениями и борьбой на севере. Анархические практики заново изобретаются в этом процессе круговорота и трансляции.
Я не уверен, что многое из этого можно прочитать в эссе. Но это то, что мы думали в то время. Я не думаю, что мы были совершенно не правы.
