Уилсон Мэтью, Что случилось с веком анархизма?

{Продолжение обсуждения статьи Гребера и Грубачича «Анархизм или Революционное движение двадцать первого века» с позиции двадцати прошедших лет. В прошлом раз был опубликован перевод статьи Габриэля Куна и ответ на неё одного из авторов обсуждаемой статьи Андрея Грубачича (Кун Габриэль, Что случилось с веком анархизма?).

В этот раз высказывается Мэтью Уилсон — научный сотрудник университета Лафборо и активист, использующий обе роли для изучения контргегемонистского потенциала кооперативного движения. Он написал книгу «Правила без правителей» {«Rules without Rulers».

Перевод Matthew Wilson, What Happened to the Anarchist Century?}

Нам с энтузиазмом говорили, что это будет век анархизма. Наиболее известным изложением этого пророчества является широко читаемая статья «Анархизм или Революционное движение двадцать первого века», написанная Дэвидом Гребером и Андреем Грубачичем, но было бы несправедливо и неразумно выделять этих двух авторов в качестве единственных выразителей такого оптимизма; действительно, в то время как их аргументы оказали очевидно большое влияние, они также просто сформулировали то, что быстро становилось неким здравым смыслом радикальных левых. Возможно, большую часть двадцатого века можно понимать как медленное движение от государственного социализма к анархизму, но к 2004 году, когда Гребер и Грубачич опубликовали свою статью, анархизм был повсюду, доминируя среди социальных движений и структурируя их разговоры, их стратегии, их нормы. Его также все чаще можно было встретить в коридорах университетов. Ощущение, что настало время анархизма, что он больше не бедный троюродный брат марксизма, было столь же ощутимым, сколь и вдохновляющим.

Была и другая причина для этого оптимизма — столь же мощная, но в конечном счете ошибочная. Будь то убийства миллионов людей в ГУЛАГе или капитуляция перед капитализмом в такой глубокой форме, что любое подобие социализма было уничтожено, различные взаимодействия левых с государственной властью на протяжении двадцатого века потерпели неудачу; несомненно, нам нужно было найти другой способ уничтожить те системы, которые сами по себе столь неумолимо разрушительны. Но эта истина слишком часто способствовала переходу к бинарному мышлению внутри анархизма: если это не был старый путь, государственнический путь, путь выборов, путь марксизма, тогда это должен был быть анархизм, и это должно быть особое выражение анархизма, сформулированное этими новыми социальными движениями и их особым пониманием политического и социального вмешательства. Но простое указание на неудачи старых левых — даже старого, классического или с большой буквы А анархизма — ровно ничего не говорит о нормативной и стратегической обоснованности такого развития радикальной мысли. Подобно тому, как капитализм процветал во второй половине века отчасти благодаря своей способности представить себя единственной жизнеспособной альтернативой все более разваливающемуся коммунистическому блоку, так и «новый анархизм», вероятно, был воспринят настолько за то, чем он не был, насколько и за то, чем он был. Но то, что было ложным для капитализма, было не менее ложным и для анархизма. Нам нужно убеждать на своём языке, а не благодаря неудачам других.

Недостатки этого бинарного мышления, как бы важно их ни было вспомнить, конечно, не умаляют обоснованности первопричины анархической надежды. Какое-то время анархизм, несомненно, составлял радикальную конъюнктуру, формировал здравый смысл, оказывал влияние на разговор. Но затем, почти так же быстро, как он появился на мировой арене, анархизм начал угасать, все больше замещаясь возобновившимся интересом к избирательным стратегиям и растущим неприятием того, что Ник Срничек и Алекс Уильямс назвали «народной политикой». Этот «электоральный поворот» был, конечно, с энтузиазмом встречен теми, кого анархический проект не заинтересовал, но, похоже, пришелся по вкусу многим анархистам. Перед своей безвременной кончиной Дэвид Гребер — поборник анархизма, чья известность намного превосходит всех остальных, — стал своего рода новообращенным в эту меняющуюся динамику, с энтузиазмом продвигая Джереми Корбина и Лейбористскую партию, которую он недолго возглавлял. Менее заметным было то, что анархисты по всей Великобритании начали стучаться в двери, призывая людей выйти и проголосовать, и этот процесс повторился во многих других странах, где новые или вновь активизировавшиеся левые партии появились из оживленного мира общественных движений, вдохновленных анархистами. Друзья, которые высмеивали меня — или того хуже — за мои случайные попытки помочь избранию членов советов от Партии зеленых, теперь вышли в большом количестве, агитируя за своего местного кандидата от лейбористской партии.

По-настоящему примечательной и тревожной особенностью этого сдвига было то, насколько сами анархисты, похоже, более или менее молчали об этом. На протяжении всего этого времени почти никто, казалось, не задавался вопросом, что происходит: неужели это конец краткого возрождения анархизма? Или такой подход каким-то образом соответствовал якобы «новому» анархизму двадцать первого века? Хотя мы можем с уверенностью предположить, что в кафе, пабах и в электронных рассылках по всему миру люди размышляли над этими вопросами, очевидно, что в академическом мире анархических исследований не предпринималось продолжительных или коллективных попыток посмотреть на эти последние несколько лет честно и критично.

Для этого есть множество причин, и довольно немногие из них не только веские, но и, как мне кажется, вполне положительные. Я всегда был обеспокоен тем, каким образом анархизм возвращается к жизни, утверждая, что префигурация — эта определяющая черта современной анархической практики — была слишком узко ограничена в рамках кластера практик, которые все еще в конечном счете были сосредоточены на протесте, а не на каком-либо прочном строительстве нового мира. Конечно, я был не одинок, и ясно, что многие ученые-анархисты сейчас заняты исследованием множества примеров альтернативной организации на низовом уровне: в каком-то смысле, вполне разумно, что такая работа не связана с современным статусом громких общественных движений (или отсутствие такового) и вместо этого предпочитают сосредоточиться на местных проектах и практиках, которые остаются почти невидимыми для остального мира. Но эти две категории не являются несвязанными.

Теоретик культуры Стюарт Холл никогда не уставал напоминать левым о важности пристального внимания к конъюнктурному полю действия: конкретному социальному и политическому составу любого данного момента и возможным направлениям его развития. Часть этого конъюнктурного анализа основывалась на понимании той роли, которую здравый смысл играет в формировании социальных практик, и на том, как эти здравые смыслы могут меняться, иногда незаметно, но не менее сильно. Несомненно, анархизм помог сформировать здравый смысл не только радикальных левых, но и гораздо более широкой социальной практики: например, организация, принимающая решения на основе консенсуса, или с горизонтальными структурами стала нормой во многих группах; также как и акцент на префигуративную практику и культуру «сделай сам», вместо ожидания, что государство решит наши проблемы. Но эта культура может и, вероятно, изменится, если вдохновленные анархистами социальные движения продолжат сокращаться и если их заменят — что возможно, но отнюдь не неизбежно — более открыто вертикальные или даже авторитарные левые представления.

Конечно, если правда, что век анархизма не продвинулся очень далеко, прежде чем столкнулся со стремительным изменением маршрута, «электоральным поворотом», то в равной степени верно и то, что этот сдвиг в ландшафте далеко не стабилен. Дорога, по которой мы движемся, уже привела нас в другое место; не назад к анархизму — во всяком случае, пока, — а на открытую местность. Что касается радикальной политики (да и многого другого), то нынешняя конъюнктура весьма неопределенна и противоречива. Как обсуждает Оуэн Уорт в этом номере {Owen Worth, Radical Politics, Left Convergence and the War of Position}, ограничения электоральных стратегий были выявлены (для тех, кто их еще не видел) почти так же быстро, как (вновь) возник интерес к ним. Различные избирательные движения, возникшие вместе с Корбином и Сандерсом, Сиризой и Подемосом, должны будут найти новый способ понять свои собственные недостатки и решить, как на них реагировать. Здесь Уорт предлагает контргегемонистский подход, основанный на подлинной левой конвергенции — позиция, которая, возможно, набирает популярность, но которой все еще, вероятно, сопротивляются многие анархисты.

Несмотря на недавние поражения исповедующих выборную политику левых, есть те, кто до сих пор доказывают необходимость придерживаться такой линии, указывая на недавнюю неудачу анархизма. У левых было более века, чтобы исправить поражение Маркса от Бакунина, и они терпели неудачу снова и снова; тот факт, что анархисты не смогли уничтожить глобальный капитализм менее чем за два десятилетия, вряд ли является аргументом в пользу его несостоятельности как политического проекта и тем более аргументом в пользу возврата к политике, которая терпела неудачу более последовательно, более зрелищно и более убийственно на протяжении более ста лет. Но опять же, скудость такой аргументации ничего не дает для оправдания нашей собственной политики. Фрэнки Хайнс утверждает здесь {Frankie Hines, Against Prefiguration: An Anarchist Iconoclasm}, что центральное место префигурации в современном анархизме в значительной степени мотивировано непрекращающимся желанием дистанцировать анархизм от марксизма, неявно напоминая нам еще раз, что как «анархический/префигуративный», так и «электоральный» поворот последних лет, по-видимому, частично мотивированы и сформированы взаимным неприятием. Однако, в отличие от растущей критики анархизма и вдохновленных анархизмом социальных движений, исходящих от избирателей, Хайнс поднимает вопросы, бросающие вызов не анархизму как таковому, а его современной озабоченности префигурацией и его абсолютистскому отказу от насилия.

Конечно, мы никогда не могли себе позволить не думать серьезно о левой стратегии, но нынешняя ситуация ставит перед нами особые проблемы — и, возможно, предлагает возможности. Но чтобы начать двигаться вперед, нам нужно более явно взаимодействовать с настоящим моментом, что также означает критически и честно исследовать наше недавнее прошлое. Как мы оказались там, где мы сейчас, и где именно мы находимся? В 2004 году мысль о том, что кто-то вроде Гребера будет защищать Лейбористскую партию, была невообразимой: мы должны были изменить мир без взятия (государственной) власти; вполне разумно, что индивидуальные и коллективные стратегии меняются, но очевидное нежелание анархистов честно рассматривать и понимать эти сдвиги, по меньшей мере, любопытно. В моем разговоре с Габриэлем Куном {Gabriel Kuhn in Conversation with Matthew Wilson} мы обсуждаем причины этого молчания и размышляем, как это делал Кун в другом месте, что будет дальше с веком анархизма. Ответ на этот вопрос, конечно, не является ни простым, ни абсолютным, и, читая его размышления и две другие статьи, опубликованные здесь, я поразился тому, что сегодняшний анархизм, похоже, утратил здравый смысл и возможности массовой мобилизации, которая приходит вместе с ним. Конечно, анархисты никогда не устанут говорить себе, как сильно они дорожат разнообразием, но анархический век стало возможным вообразить именно потому, что разнообразие во многих отношениях укладывалось в довольно узкие рамки параметров определенного радикального воображаемого: анархического здравого смысла.

Движение «Захвати» не изменило мир, равно как и возвращение к избирательным урнам: есть много других способов, которыми мы могли бы надеяться сделать это, и, очевидно, что многие анархисты — и другие — придерживаются выбранных ими стратегий. Но если мы хотим снова объединиться в нечто похожее на массовое движение с реальной надеждой противостоять нынешней гегемонии, нам нужно собраться вместе, чтобы более смиренно подумать, как мы оказались там, где мы сейчас, и что мы планируем делать дальше. По крайней мере, кажется интеллектуально и политически неправильным коллективно отстаивать анархический век, а затем молча уйти, когда все пошло не так, как планировалось.