МакКей, Об анархистской организации. Часть 1

[Йен МакКей (Iain McKay) — независимый анархистский писатель и исследователь. Он был главным автором и редактором «Часто задаваемых вопросов анархизма» (An Anarchist FAQ), которые на русский язык переведены далеко не полностью. Также он составитель таких книг:

McKay, Property is Theft! A Pierre-Joseph Proudhon Anthology, 2011

McKay, Direct Struggle Against Capital A Peter Kropotkin Anthology, 2013

McKay, Peter Kropotkin Modern Science and Anarchy, 2018

Перевод осуществлен по McKay, On Anarchist Organisation, опубликованный в ноябре 2019 года. Существует более ранняя версия от 2016 года.]

«Организация, то есть соединение с конкретной целью и со структурой и средствами, необходимыми для ее достижения, является необходимым аспектом социальной жизни. Человек в изоляции не может даже жить жизнью зверя […]. Следовательно, присоединяясь к другим людям […], он должен подчиниться воле других (быть порабощенным) или подчинять других своей воле (быть во власти) или жить с другими в братском согласии в интересах величайшего блага всех (быть партнером). Никто не может избежать этой необходимости».

- Эррико Малатеста [1]

Вступление

Идея о том, что анархизм по своей сути против организации, является одной из наиболее утверждаемых.

Джордж Вудкок, бывший анархист, ставший самозванным историком анархизма, заявил, что «кажется очевидным, что логически чистый анархизм идет вразрез со своей собственной природой, когда он пытается создать сложные международные или даже национальные организации, которые нуждаются в определенной степени жесткости и централизации, чтобы выжить». Однако синдикалистскому союзу нужны «относительно стабильные организации, и он успешен в их создании именно потому, что он входит в мир, который лишь частично управляется анархистскими идеалами». Он отразил мнение большой группы более враждебных комментаторов об анархизме, которые навязывают фундаментальную иррациональность анархистам. Если «чистый» анархизм против какой-либо формы организации, выходящей за пределы «естественной организационной единицы» «свободной и гибкой аффинити группы», то немногие разумные люди примут его, поскольку ни железнодорожная сеть, ни больница не могут надежно управляться такой организационной единицей. [2]

Однако, если мы признаем, что анархисты ничем не отличаются от других общественных активистов, и настолько фундаментально рациональные и реалистичные люди, как Давид Туркато, убедительно (и правильно!) утверждают [3], тогда мы должны признать, что анархистские теоретики и активисты не будут отстаивать идеал, который не способен работать. В таком случае неудивительно, что мы обнаруживаем, что анархисты — в основном — потратили некоторое время на размышления об организации и о том, как они могли бы применить свои идеи к окружающему их миру. Это понятно, поскольку анархисты стремятся изменить общество к лучшему — путем реформ или революции — и поэтому искали практические решения социальных проблем, которые они видели вокруг себя. Теория должна быть отражена в практике, и теория, которая «по своей природе» исключает практические альтернативы социальным болезням, против которых она протестует, была бы пустой тратой времени. Ни один анархист не рассматривает свои идеи в таком свете.

Вместо того, чтобы игнорировать потребность в организации, анархизм всегда обращался к этой теме. Это объясняется тем, что будучи не периферийным понятием, организация является фундаментально основным аспектом любой идеологии, поскольку она «является точкой, в которой концепции теряют свою абстракцию» и «переплетаются с конкретными практиками, санкционированными или осуждаемыми идеологией». [4] Какие организационные формы идеология отстаивает, говорит гораздо больше о ее основных ценностях, чем слова, которые она использует.

Это видно из анархизма, рассматриваемого и как теория, и как движение. Он родился в контексте интеллектуального наследия либерализма и демократии и социального контекста подъема промышленного капитализма и противодействия ему в форме рабочего движения и социализма. Мы покажем, как он опирался на критику либерализма, впервые предложенную Жан-Жаком Руссо, и применил ее как против наемного труда (капитализм), так и против самой демократии. В ходе этого процесса он разработал четкие организационные принципы, позволяющие обеспечить, чтобы социальная жизнь могла продолжаться — действительно процветать — без какой- либо системы власти. [5]

Идеологический и социальный контекст

В течение определенного периода была тенденция, начатая Полом Эльцбахером и популяризированная Вудкоком, рассматривать анархистских теоретиков как изолированных мыслителей, на самом деле все основные мыслители были частью своего общества и его народных движений, стремясь увеличить влияние идей, которые они выдвинули для решения их проблем. [6]

Это относится к ключевым мыслителям, связанным с рождением и подъёмом анархизма как теории, получившей название, и как движения в середине-конце XIX века: Пьер-Жозеф Прудон, Михаил Бакунин и Петр Кропоткин.

Все трое, подобно другим менее известным анархистским мыслителям и активистам, были погружены в мир, который они стремились преобразовать. Они знали интеллектуальный и социальный контекст, в котором они жили, и критически взаимодействовали с обоими. Это особенно очевидно видно в работах Прудона и его часто упоминаемой полемике против защитников собственности, либеральных экономистов и государственных социалистических коллег во французских демократических и рабочих движениях, но также должно быть ясно, что Бакунин и Кропоткин, будучи русскими аристократами, были сведущи в интеллектуальных веяниях своего времени, даже если их произведения обычно предназначались для читателей анархистских журналов.

Главное непосредственное идеологические воздействие на анархизм оказали либерализм (в лице Джона Локка) и демократия (в лице Руссо). Социальным контекстом была неудача Французской революции и подъем промышленного капитализма, а также оппозиционных движений, каждый из которых произвёл: радикальный республиканизм и рабочие и социалистические движения соответственно.

Локк: Оправдание подчиненных отношений

Либерализм обычно ассоциируется с Джоном Локком, которого часто представляют мыслителем, заложившим фундамент для современных западных свобод и демократии. Всё же мы не можем понять Локка, хотя бы «современные либерально-демократические предположения содержатся в его политической мысле» [7]. Его политическая теория в первую очередь касается не защиты свободы, а скорее собственности и власти, которая приходит с нею. [8] Таким образом, он воспринимает наемный труд как существующий в его «естественном состоянии» и как самоочевидный естественный порядок:

«Хозяин и Слуга — эти названия так же стары, как и история […] свободный человек делает себя слугой другого, продав ему на некоторое время те услуги, которые он обязуется выполнять взамен той платы, которую он получит […] дает хозяину только временную власть над ним, причем не превышающую то, что содержится в заключенном между ними Договоре». [9]

Это создает ситуацию, когда «глава семьи» правит другими «со всеми этими подчиненными и родней — женой, детьми, слугами и рабами» и с «весьма определенной и по-разному ограниченной … Властью». Он постарался различить власть «Хозяина над своим слугой, Мужа над своей женой, и Повелителя над своим рабом» от политической власти. Таким образом, власть от богатства рассматривалась не как вопрос, выходящий за пределы гарантии того, что она не приняла форму политической власти, а именно «право создавать законы, предусматривающие смертную казнь и соответственно все менее строгие меры наказания». Однако, поскольку государство существовало «для регулирования и сохранения собственности, и применять силу сообщества для исполнения этих законов» [10], собственник мог рассчитывать на полную поддержку государства в обеспечении повиновения его власти.

Локк затем утверждает, что так называемые свободные и равные люди создают организации, в которых немногие правят многими. То есть внутри либеральной организации «подчиненные отношения» — иерархия — это результат, но остается неловкий вопрос: «трудно понять, почему у свободного и равного человека должно быть достаточно веских оснований для подчинения себя другому». [11]

Локк ответил на этот вызов либеральным использованием слова «согласие» и «просто сказкой», основанной на кажущимися разумными предположениях. Последнее примечательно тем, что Локк стремится основывать свою защиту буржуазного порядка как на труде, так и на общей собственности. Таким образом, земля даётся всем вместе Богом, в то время как труд «является несомненной собственностью трудящегося». Он использует примеры людей, которые «присваивали» продукт общего достояния («желуди, которые он подобрал под дубом, или яблоки, которые он собрал с деревьев в лесу»), чтобы присвоить общее достояние себе. На возражение о том, что присвоение общего достояния ограничивает свободу других людей брать свой продукт, он предлагает: «ни один человек, кроме него, не может иметь права на то, к чему он однажды его присоединил, по крайней мере в тех случаях, когда достаточное количество и того же самого качества [предмета труда] остается для общего пользования других». [12]

Тем не менее, это ограничение быстро преодолевается [13] за счет увеличения продуктивности присвоенной земли, что означало, что «все еще оставалось достаточно такой же хорошей земли, и в большем количестве, чем то, которое могли бы использовать люди, еще не обеспеченные ею». «Молчаливое Соглашение» об использовании денег «ввело (по соглашению) большие владения», что, в свою очередь, означало «очевидно, что люди согласились на непропорциональное и неравное владение землей, обнаружив благодаря молчаливому и добровольному согласию способ, посредством которого человек может честно иметь гораздо большее количество земли, нежели то, с которого он может использовать продукт; он состоит в том, чтобы получать в обмен на свои излишки золото и серебро, которые можно накапливать без ущерба для кого-либо» [14]. Что особо важно, это неравенство собственности существует в естественном состоянии и предшествует созданию государства. Не менее важно и то, что Локк оправдывает присвоение мира не с точки зрения увеличения свободы для всех, а скорее эффектом “просачивание благ сверху вниз” увеличения богатства, производимого этим присвоением.

При всей присвоенной земле и неравенством в богатстве, как норме, любое свободное соглашение между богатыми и пролетариатом благоприятствовало бы первым и создаёт авторитарные социальные отношения, которые Локк считал естественными и беспроблемными для свободы:

«поскольку власть богатого собственника и подчинение нуждающегося нищего начинаются не с богатства хозяина, а с согласия бедняка, который предпочел стать его подданным, чтобы не умереть с голода. И человек, которому он тем самым подчиняется, не может претендовать на большую власть над ним, чем та, на которую он согласился в договоре». [15]

Это является частью аргумента Локка против абсолютной монархии и ее идеологических оправданий, а именно, что суверенитет монархии — власть Короля распоряжаться жизнью и смертью — основывался на владении землёй («частное владение»). Таким образом, хотя владелец собственности имел власть над своим наемным рабочим и арендатором, как указано в договоре, право собственности «не могло дать ему никакой верховной власти», понимаемой как «абсолютной, деспотической, неограниченной и не поддающейся ограничению властью над жизнью, свободой и имуществом своих детей или подданных». [16]

Как только работник согласился быть под властью богатого, тогда его труд и его продукт перестали быть его собственностью: «Таким образом, трава, которую щипала моя

лошадь, дерн, который срезал мой слуга, и руда, которую я добыл в любом месте, где я имею на то общее с другими право, становятся моей собственностью». Труд работников теперь стал его работодателей и «утвердил мою собственность» как на продукт, так и на общие обрабатываемые ресурсы. [17] Таким образом, защита собственности Локка, как базирующаяся на труде, становится средством извлечения работника из полного продукта этого труда. Это неудивительно, «чем настойчивее утверждается, что труд является собственностью, тем больше следует понимать, что он отчуждаем. Ведь собственность в буржуазном смысле это не только право пользоваться; это право распоряжаться, обмениваться, отчуждать». [18]

Таким образом, либерализм рационализирует организации, основанные на «власти» и «подчинении», что превращает одного в «подданного» другого благодаря собственности, чтобы мы не забывали, «сохранение» которой было «великой и главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства». Следовательно, «Если подданные или иностранцы посягают силой на собственность какого-либо народа, им можно оказывать сопротивление силой». [19]

Правление основано на отчуждении естественной свободы владельцев собственности в «законодательную власть», которые не могли «считать, что живут в гражданском обществе» до тех пор, пока правление «не был[о] отдан[о] в руки коллективного органа, который можно называть сенатом, парламентом или как угодно» [20], и поэтому локковское «либеральное государство или политическая сфера стоит над и вне мира повседневной жизни». [21] Этот коллективный орган землевладельцев будет господствовать над людьми, которые делают это «ведь было бы прямым противоречием, если бы кто-либо вступал в общество вместе с другими для защиты и регулирования собственности и при этом предполагал, что его земля, земля человека, собственность которого должна регулироваться законами общества, должна быть изъята из юрисдикции того правительства, подданным которого является сам он, владелец этой земли». После этого человек «свободен идти и присоединиться к любому другому государству». [22]

Как только земля присвоена и богатство накоплено в руках немногих, тогда эти немногие объединяются, чтобы сформировать политическое государство, потому что предыдущее правление — монархия — больше не действует как беспристрастный судья и участвует в многочисленных конфликтах между собственниками с учётом личных интересов. Это превращает «естественное состояние» в «состояние войны», так как король начинает осуществлять абсолютную власть над собственниками и их собственностью. Это порождает необходимость свергнуть монархию и создать политическую власть, которая «оказывается большинством представителей, и последние выбираются имущими». [23]

Это означало, что, хотя «трудовой класс является необходимой частью нации, его члены на самом деле не являются полноправными членами политического органа и не претендуют быть таковыми». Локк рассматривал «всех людей как членов [гражданского общества] предназначенными быть управляемыми и только землевладельцев как членов с предназначением управлять» (или «точнее, с правом контролировать любое правительство»). Работники, составляющие фактическое большинство, «были в гражданском обществе и вне его», и поэтому Локку «не составит труда, таким образом, представить себе государство как акционерное общество собственников, чьё большинство решений связано не только лично с ними, но и с их работниками». [24]

Короче говоря, Локк «вовсе не был демократом». [25] Излишне говорить, что многие либеральные авторы возражали против такого рода аргументов и выводов и, учитывая эти противоречивые интерпретации Локка и его демократическую репутацию (или её отсутствие), некоторые могут посчитать невозможным установить факты по этому вопросу. Здесь, однако, сам Локк дает ответ в своих «Основных конституциях Каролины», в которых постулируется правление богатых землевладельцев, также как и введение рабства. Существенно, что в преамбуле очень четко указано, кто формирует это государство и почему:

«Чтобы мы избежали установления многочисленной демократии, мы, лорды-собственники вышеупомянутой провинции, согласились на следующую форму правления» [26]

Игнорируя свою «просто сказку» присвоения земли, Локк просто выделил землю «восьми собственникам», которые получили «одну пятую часть» навсегда, в то время как «наследственное дворянство» получило еще одну пятую. Парламент будет состоять из «собственников или их представителей» и «по одному землевладельцу от каждого округа». Землевладельцы, являющиеся членами парламента, должны были иметь более «пятисот акров в своей собственности в округе, от которого он выбран», в то время как электорат будет состоять из тех, кто имеет более «пятидесяти акров земли в своей собственности в указанном округе». [27]

Сравните это с Государством, описанным во Втором Трактате, в котором было «Одно наследственное лицо — обладает постоянной высшей исполнительной властью», «Собрание наследственного дворянства» и «Собрание представителей, избранных временно народом». [28] Где «Народ» — это те, кто важен, богат, «аргумент Локка ничего не говорит» о характере этого большинства в двух Трактатах, потому что он «считал само собой разумеющимся», что «члены политического сообщества» были «мужчины, которые владеют значительным количеством материальной собственности» и, таким образом, «политически значимые члены общества». [29]

Принимая во внимание, что Локк, несмотря на его очевидное осуждение рабства, был акционером рабовладельческих компаний, неудивительно, что свободный человек «обладает абсолютной властью над своими черными рабами», в то время как это гражданская власть хозяина над своими рабами была также распространена на работников или, вернее, потомственных сервов (так называемые литмены), которые были «под юрисдикцией соответствующего лорда» и не могли покинуть землю «без лицензий от своего лорда». Будьте уверены, это рабство основывалось на согласии с дополнительной статьёй, включенной в 1670 году, которая позволила любому добровольно зарегистрироваться в качестве литмена. [30]

Это рабство не противоречит Трактатам Локка о правлении. Там он отметил, что под государством он хотел «все время подразумевать не демократию или какую-либо иную форму правления, но любое независимое сообщество», в то время как он признал, что «люди продавали себя» в рабство, хотя он предпочитал термин «тяжелая работа». Рабство, утверждал Локк, означало отношения «между законным Победителем и Пленником», когда первый обладает властью над жизнью и смертью второго. Как только между ними согласован «Договор», «соглашение об ограниченной власти, с одной стороны, и о повиновении — с другой», то это означает, что «Рабство прекращается». Пока хозяин не может убить или покалечить раба, тогда «ясно», что это была «только тяжелая работа», поскольку «совершенно очевидно», что «продавший себя человек не находился под абсолютной, безграничной деспотической властью». [31]

Следует также отметить, что Локк придумал другую историю для оправдания фактического рабства, а именно понятие «справедливой войны». Подобно той, которая оправдывает присвоение земли и рационализирует отношения хозяин-слуга, в этой истории рабство может быть оправдано, когда победители в войне, начатой теми, кого они победили, предлагали заключенным выбор, рабство или смерть: «Рабы: это пленные, взятые в справедливой войне, и по естественному праву они находятся в абсолютном подчинении и под деспотической властью своих хозяев.» Это означало, что победитель «обладает абсолютной властью над жизнями тех, кто, начав несправедливую войну, поставил свою жизнь под угрозу», власть Локк называет «чисто Деспотической», поскольку «он обладает абсолютной властью над жизнями тех, кто, поставив себя в состояние войны, ставил свою жизнь под угрозу». Рабовладелец может убить своего раба, и это тоже в конечном итоге основано на согласии: «ведь когда бы тот ни почувствовал, что тяготы рабства перевешивают ценность его жизни, то в его власти посредством сопротивления воле своего господина навлечь на себя смерть, которой он желает.» [32]

Подобно тому, как его «просто сказка» защищала его земельную собственность и капитал (и статус и власть, которые пришли с этим), так и эта «просто сказка» защищала его значительные инвестиции в работорговлю. То, что ни один богатый человек не приобрел свою собственность описанным способом, не имело значения, поскольку рабы, с которых он получал прибыль, не были агрессорами против работорговцев (как раз наоборот). Таким образом, даже абсолютное рабство, с властью над жизнью и смертью, основано на согласии, — и его инвестиции безопасны и этичны.

Все это указывает на то, что Конституции Рабства Локка противоречила мнимым эгалитарным и демократическим идеям в «Трактатах» не больше, чем его ложная эквилибристика со словами «рабство» и «тяжелая работа», что было не случайно. Скорее, это раскрывает суть его идеологии, поскольку его работы были написаны, чтобы оправдать и рационализировать правление богатых и обеспечить прикрытие волюнтаризма репрессивных, авторитарных и эксплуататорских социальных отношений.

То, что сам Локк был богатым человеком, висит тяжким грузом над его работой, так как она по существу является защитой его социального положения. Он атаковал как абсолютистскую монархию, так и радикальную демократию. Он оправдывает классовое государство, потому что он берет классовое общество — свое собственное — за свою отправную точку и, на самом деле, увековечивает его в «естественном состоянии». Локковский (либеральный) общественный договор дает «оправдание и специально предназначен для сохранения социальных неравенств капиталистической рыночной экономики» [33] и ими созданных авторитарных социальных отношений на производстве, отношений, о которых Локк хорошо знал. Отношения хозяин-слуга были именно тем, что его теория собственности в человеке искала, чтобы оправдать, труд (и свобода) слуги, будучи их собственностью, мог быть отчужден (продан). Тем не менее, для Локка и класс собственников, и рабочий класс извлекали выгоду из общественного договора. Первые видели, что их собственность и власть защищены правлением их собственного класса от прихотей монархов, провозглашающих свое божественное право на власть. Последние видели, как власть их хозяев была сокращена до ограниченной власти, и поэтому они не могли быть убиты или искалечены по прихоти тех, кому они согласились подчиниться. В конце концов, «нельзя предполагать, чтобы какое-либо разумное существо сознательно изменило свое состояние на худшее». [34]

В обоих случаях используется согласие. Это наиболее сложная концепция в идеологии Локка, и она используется для оправдания множества свобод, разрушающих социальные отношения: фактическое рабство, добровольное рабство, наемный труд, патриархальный брак. Однако любые двусмысленности в теоретической работе Локка — и любые прочтения работы более поздними читателями, чей либерализм был изменен другими влияниями — проясняются, когда мы смотрим на организацию, к которой он стремился применить её. Классовое государство, основанное на состоятельных землевладельцах, собирающихся вместе в парламенте, чтобы управлять собой и своими слугами, представлено в его организации для Каролины. [35]

Руссо: Свобода не может существовать без Равенства

Теория Локка была «не менее влиятельной во Франции, чем в его родной Англии» [36], и также использовалась для борьбы с абсолютистской монархией. Однако человек, который больше всего связан с французской демократией, Жан-Жак Руссо, «осуждает либеральный общественный договор как незаконное мошенничество». [37] Если Локк провозгласил «мы рождаемся Свободными» [38], то Руссо ответил, что мы «повсюду в оковах» [39] и попытался объяснить, почему либерализм породил и оправдал это.

Критикуя либеральную «просто сказку» формирования государства, Руссо отметил, как «[в]се стекались на встречу своим оковам, думая, что тем укрепляют вольность», когда, фактически, «придали новые путы бессильным, и новые силы богатым, истребило бесповоротно вольность естественную, утвердило на веки закон собственности и неравенства, и из искусного похищения учинило право непременное; а к пользе некоторых честолюбивых подвергли на предки весь род человеческий труду, рабству и бедности.» [40] Либеральный общественный договор был основан на защите собственности, а не свободы:

«Первый, который оградив несколько земли, вздумал сказать, сие принадлежит мне, и нашел людей только простых, кои тому поверили, был подлинный основатель гражданского общества. Коликих беззаконий, убийств и браней, коликих бедствий и ужасностей, отвратил бы от человеческого рода тот, который бы вырвав колья, или засыпав ров, возгласил всем подобным себе, хранитесь, послушаться сего обманщика, пагуба вам последует, если вы забудете, что плоды суть для всех, а земля не принадлежит никому!» [41]

В отличие от либерализма Руссо признал, что «наибольшее благо всех» сводится к «двум главным вещам: свободе и равенству», поскольку первая «не может существовать без» последнего. [42] Он справедливо утверждал, что контракты между немногими богатыми и многими бедными всегда принесут пользу первым и, для вторых, станут немногим больше, чем свобода выбирать хозяина:

«Резюмируем в нескольких словах сущность общественного договора людей двух состояний: “Вы во мне нуждаетесь, ибо я богат, а вы бедны; заключим же между собой соглашение: я позволю, чтобы, вы имели честь мне служить при условии, что вы отдадите мне то немногое, что вам остается, за то, что я возьму на себя труд приказывать вам.» [43]

Таким образом, «законы всегда приносят пользу имущим и причиняют вред тем, у кого нет ничего: отсюда следует, что общественное состояние выгодно для людей лишь поскольку они все чем-либо обладают и поскольку ни у кого из них нет ничего из лишнего». Идеальным обществом было то, где «нет гражданин должен быть достаточно богатым, чтобы купить другого, и никого не быть таким бедным, чтобы быть вынужденным продать себя ». [44] В части текста, к сожалению, не включенной в окончательный вариант «Общественного договора», Руссо переходит к основной проблеме либерализма:

«То, что богатый и могущественный человек, приобретший огромные земельные владения, должен навязывать законы тем, кто хочет обосноваться там, и что он должен позволять им делать это только при условии, что они примут его высшую власть и подчинятся всем его желаниям; я все еще могу себе представить […] Разве этот тиранический акт не будет содержать двойную узурпацию: что на собственность на землю и что на свободу жителей?» [45]

Мы не можем реально «лишить себя свободы […] так же, как мы передаем нашу собственность от одного к другому по договорам», поскольку «собственность, которую я отчуждаю, становится для меня совершенно чуждой, и я не могу страдать от злоупотребления ею», но «беспокоит меня, что моей свободой нельзя злоупотреблять». Это означало, что договор с условием, где «одна из сторон обязуется повелевать, а другая — повиноваться», будет «странным способом заключать договоры», и поэтому «обязываться подчиняться господину» будет «незаконным». Это было бы «добровольным установлением тирании», и поэтому, если «народ просто обещает повиноваться, то этим актом он себя уничтожает; он перестает быть народом. В тот самый миг, когда появляется господин, — нет более суверена». Короче говоря: «Отказаться от своей свободы — это значит отречься от своего человеческого достоинства, от прав человеческой природы, даже от ее обязанностей.» [46]

Политическая ассоциация должна была быть основанной на участии, и поэтому «Английский народ считает себя свободным: он жестоко ошибается. Он свободен только во время выборов членов Парламента: как только они избраны — он раб, он ничто.» «Народ, повинующийся законам, должен быть их творцом», и поэтому надо «найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде». «В силу той же причины, по которой суверенитет неотчуждаем, он неделим, ибо воля либо является общею, либо ею не является; она являет собою волю народа как целого, либо — только одной его части.» Любое правительство «безусловно, не более как поручение, должность» и «простые чиновники суверена». [47]

Провозглашенная неделимая природа суверенитета породила тенденцию в идеях Руссо, которая впоследствии повлияла на якобинскую традицию: видение централизованной республики. К местным ассоциациям относились негативно, потому что «когда возникают группировки […] частичные ассоциации формируются за счет основной ассоциации», и «важно, следовательно, дабы получить выражение именно общей воли, чтобы в Государстве не было ни одного частичного сообщества». Хотя Руссо также предложил, что «если же имеются частичные сообщества, то следует увеличить их число и тем предупредить неравенство между ними», он предпочитал (и как его интерпретировали), что граждане «не вступают между собою ни в какие сношения», так что «из множества незначительных различий вытекает всегда общая воля и решение всякий раз оказывается правильным». [48] Таким образом, демократия благоприятствовала централизованному унитарному режиму.

Демократическая критика либерализма породила как идею суверенитета народа, так и важность равенства в обществе. Идеи Руссо никогда не были осуществлены при его жизни, и поэтому, в отличие от Локка и его Основных Конституций, они были примером для его последователей во время Французской революции, к которой мы должны обратиться. Эта революция была конфликтом как между людьми и монархией, так и между растущей буржуазией и трудящимися массами. [49] Это выражалось как в народных, так и в представительных организационных формах, обе из которых можно найти у Руссо. Тем не менее, в то время как «секции под контролем санкюлоты» производили «видение города, захваченного мастерской Руссо», [50] власть при якобинцах все более централизовалась во все меньшее и меньшее количество рук — от избирателей к представителям, от представителей к правительству, от правительства, наконец, в руки Робеспьера. В конце концов, такие группы, как парижские секции, рабочие объединения или забастовки, были уничтожены, поскольку они считались «государствами в государстве», так как Республика была объявлена «единой и неделимой» по определенной причине. [51]

Продолжение. Часть 2 Ассоциацизм: Братство не останавливается у порога рабочего места, Организация: применение теории, Прудон: закладка фундамента

Часть 3. Дежак, Лео и Варлен: будучи последовательным либертарием, Бакунин: построение и применение, Кропоткин: расширение и консолидация

Часть 4. Анархистская организация: принципы и практика, Меньшинство и большинство

Часть 5. Либертарии против «Либертарианства» (или опасности идеологии), Сопротивление плодотворно: отсюда и туда, Вывод

Примечания:

[1] Errico Malatesta: His Life and Ideas (London: Freedom Press, 1993), Vernon Richards (ed.), 84–5.

[2] George Woodock, Anarchism: A History of Libertarian Ideas and Movements (England: Penguin Books, 1986), 226–7.

[3] David Turcato, Making Sense of Anarchism: Errico Malatesta’s Experiments with Revolution, 1889–1900 (Edinburgh/Oakland: AK Press, 2015).

[4] Michael Freeden, Ideology: A Very Short Introduction (Oxford: Oxford University Press, 2003), 62.

[5] Аналогичный анализ см. Robert Graham’s “The Role of Contract in anarchist theory” in For Anarchism: History, Theory and Practice (London: Routledge, 1989), David Goodway (ed.). Для полезного исследования тех же проблем с неанархистской точки зрения, который приходит к аналогичным выводам, см. David P. Ellerman , Property and Contract in Economics: The Case for Economic Democracy, (Oxford: Blackwell, 1992).

[6] Iain McKay, “Sages and Movements: An Incomplete Peter Kropotkin Bibliography”, Anarchist Studies 22:1.

[7] C. B Macpherson, The Political Theory of Possessive Individualism: Hobbes to Locke, (Oxford: Oxford University Press, 1964), 194.

[8] Для более широкого анализа либерализма в соответствии с исследованными здесь направлениями см. Domenico Losurdo, Liberalism: A Counter-History (London/New York: Verso, 2011).

[9] John Locke, Two Treatises of Government (Cambridge: Cambridge University Press, 2013), Peter Laslett (ed.), Second Treatise, section 85 (322).

[10] Second Treatise, sections 86, 2, 3 (323, 268).

[11] Carole Pateman, The Sexual Contract (Cambridge: Polity, 1988), 40.

[12] Second Treatise, sections 27, 28, 27 (288).

[13] Macpherson, 203–20; Carole Pateman, The Problem of Political Obligation: A Critique of Liberal Theory (Cambridge: Polity Press, 1985), 66–7.

[14] Second Treatise, sections 33, 36, 50 (291, 293, 302).

[15] First Treatise, section 43 (170–1).

[16] First Treatise, sections 43, 9 (171, 148).

[17] Second Treatise, section 28 (289).

[18] Macpherson, 214–5.

[19] Second Treatise, sections 124, 231 (418, 550–1).

[20] Second Treatise, section 94 (329–30).

[21] Pateman, Problem, 71.

[22] Second Treatise, sections 120, 121 (348, 349).

[23] Pateman, Problem, 67, 72.

[24] Macpherson, 221–2, 248–9, 227, 251.

[25] Macpherson, 196.

[26] John Locke, Political Essays (Cambridge: Cambridge University Press, 1997), Mark Goldie (ed.), 161–2.

[27] Locke, Political, 162, 174–5.

[28] Second Treatise, section 213 (408).

[29] Pateman, Problem, 71–2.

[30] Political Essays, 180, 166.

[31] Second Treatise, sections 133, 24 (355, 284–5).

[32] Second Treatise, sections 85, 178, 180, 23 (322–3, 387, 388, 284).

[33] Pateman, Problem, 68.

[34] Second Treatise, section 131 (353).

[35] Рудольф Рокер считает, что анархизм — это «социализм, оживляемый либерализмом» и «синтез либерализма и социализма», поэтому неправильно понимает либерализм. Он прав, чтобы подчеркнуть авторитарные тенденции Руссо, но полностью игнорирует их у Локка. Хотя он отмечает, что «недостатки в политической программе [Локка] были «усилены экономическим неравенством в обществе», Рокер не упоминает, что Локк стремился защитить их, поскольку его идеи предполагали «победный капитализм» в естественном состоянии и что либеральный режим был господством богатых над остальными. (Nationalism and Culture [Minnesota: Michael E. Coughlin, 1978], 142, 238).

[36] William H. Sewell, Work and Revolution in France: The language of labor from the old regime to 1848 (Cambridge: Cambridge University Press, 1980), 120.

[37] Pateman, Problem, 142.

[38] Second Treatise, section 61 (308).

[39] Jean-Jacques Rousseau, The Social Contract and Discourses (London: Everyman, 1996), 181.

[40] Rousseau, 99.

[41] Rousseau, 84.

[42] Rousseau, 225.

[43] Rousseau, 162.

[44] Rousseau, 199, 225.

[45] Rousseau, 316.

[46] Rousseau, 105, 269, 104, 200, 186.

[47] Rousseau, 266, 212, 191, 201, 230.

[48] Rousseau, 203–4.

[49] Peter Kropotkin, The Great French Revolution, 1789–1793 (London: Orbach and Chambers Ltd, 1971); Daniel Guérin, Class struggle in the First French Republic: bourgeois and bras nus, 1793–1795 (London: Pluto Press, 1977).

[50] Gwyn A. Williams, Artisans and Sans-Culottes: Popular Movements in France and Britain during the French Revolution (London: Edward Arnold, 1981), 25.

[51] Peter Kropotkin, Modern Science and Anarchy (Edinburgh: AK Press, 2018), 270.